Решил на досуге почитать кое-какие литовские законодательные акты. Прежде всего в лингвистических целях, но и по юридической технике — интересно. А то раньше я как-то очень поверхностно был знаком именно с литовским правом.
Конечно, для меня увлекательнее всего уголовное (поскольку их, скажем, финансовые регуляции — не очень развиты). А вот уголовка — весьма даже на уровне оказалась. Честно, был приятно удивлён тем, как хорошо проработаны многие вопросы и как толково, чётко изложено. Да и подкупает некое такое общее, добросовестное стремление к эффективности, разумности и гуманности.
Вот взять институт необходимой обороны. Разумеется, если жертва подверглась нападению в своём доме или где на улице — возможность сопротивления ничем не ограничена и ни за какой ущерб нападавшему ответственности не будет. Но вместе с тем отмечается, что когда злодей не убит, а только ранен, то его следует как можно скорее сдать компетентным органам. А если, отбившись, удержать злодея в своём доме более суток и он умрёт от ран, то защищавшемуся придётся всё же выплатить за него компенсацию («навязок»). То есть, законодатель заботится о том, чтобы не было лишней, бессмысленной жестокости в обращении даже с преступниками, поощряет к милосердию.
То же — в норме, устанавливающей «льготную» ответственность несовершеннолетних (до 16 полных лет включительно), к которым не должна применяться смертная казнь даже за тяжкие преступления. За такого шалуна платят родители или иные родственники, а если не могут — он отдаётся в услужение, причём срок идёт в зачёт должной суммы по фиксированному тарифу. То есть, ровно те условия, на которых я привлекаю к себе своих невольничков: выкупаю у ментов, проплачивая развал дела — за это они отрабатывают оговоренный срок. Но в России приходится немножко мудрить, выстраивая такие схемы, и в сущности они немножко незаконны по причине несовершенства законодательства, а вот в Литве — полный порядок.
И особо оговаривается, что к малолеткам не только смертная казнь недопустима, но также и пытки, а телесные наказания — назначаются сообразно физической конституции («водле зданья своего»).
К слову, вопрос о пытках в целом хорошо проработан в тамошнем уголовном процессе. Указывается, что если взяли не с поличным, а лишь благодаря показаниям не менее, чем двоих свидетелей (и есть требование, чтобы они были «веры достойны»), то подозреваемого можно пытать один раз не дольше часа, и так, чтобы не нанести увечье. И если испытание покажет, что ему не в чем признаваться, то ему причитается компенсация за доставленные неудобства.
Но и злодея, пойманного с поличным, по литовским законам нельзя пытать больше трёх раз в течение одного дня. А в случае, если правоохранительные органы замучают испытуемого насмерть или изувечат — им придётся ответить за это рублём. Но, что отдельно оговаривается, если злодей будет уличён в том, что имел при себе где-либо «чары» (особые талисманы, делающие его невосприимчивым к боли — вместе с опием, надо полагать), то вина его будет доказана, даже если он не признался под пыткой, и ему придётся платить обвиняющей стороне.
Вот это и подкупает в литовских законах: внимание к деталям, стремление к справедливости. А что до гуманизма — так он даже прогрессирует со временем. Так, скажем, если Первый Статут за кражу в господарском дворце предлагал наказывать отрезанием обоих ушей, то Третий — всего лишь одним ухом. А ведь всего-то полвека прошло — и такое смягчение нравов (ладно, чуть больше полувека с 1529 по 1588 год). И я честно не знаю, в каком бы тогдашнем государстве была такая гуманная криминальная юстиция, что и уличённый в краже из королевского дворца мог остаться не только в живых (на первый раз), но даже при одном невредимом ухе.
Но, как бы ни были занятны вопросы истории права, - всё же я решил почитать эти статуты из лингвистического интереса, как говорил. И это тоже весьма любопытно.
Что ж, наметившийся переход ятя в «и» - там уже заметен. «Всихъ», хотя бы. Собственно, он и в новгородских грамотах был заметен уже в тринадцатом веке, где зачастую вместо ятя писали не «е» и даже не «ь» (такая вариативность допускалась в бытовом письме, как сейчас, скажем, у нас нет строгих правил насчёт «е» и «ё») - а «и». Иные же люди, пытавшиеся держаться книжного стиля (но не вполне им владевшие) — напротив, последовательно втыкали ять вместо «и» (как в слове «челобитье» после «б», скажем). Отсюда видно, что на слух-то оно не различалось даже в ударных позициях.
Ну изначально-то, когда Кирилл и Мефодий делали азбуку специально под славянскую фонетику, звук, который они обозначили «ятем» - он и произносился как что-то среднее между «и» и «е». Нет, понятно, что он немножко по-разному произносился в разных славянских говорах, но вот различие между ним и тем, который обозначили как «е» - было. Даже более существенное, чем то, которое в современном русском произношении есть между «е» в «дефективном» и «детективном» или между «тестом» для пирога и «тестом» при трудоустройстве.
Но потом в каких-то говорах фонетическое различие между ятем и «е» стало стираться, пока совершенно не исчезло, в иных же — звук, обозначавшийся ятем, сместился к «и» (и так стал обозначаться). Как ни покажется странным, к этим говорам относятся и северные (новгородские), и южные (которые сложились в нынешний украинский). Впрочем, если принять во внимание, что от Новгорода и Пскова рукой подать до Полоцка и Минска, где сформировался «западнорусский» (или «старобелорусский»), «рабочий» язык Великого Княжества Литовского, включавшего и значительные территории современной Украины, что все эти области пребывали в интенсивном взаимодействии, причём не только в форме набегов друг на друга, но и Двинско-Днепровский торговый путь никто — то не так уж удивительно, что языковые процессы на Новгородчине и на Украине коррелировали (как и, скажем, в случае с Олександрами и Олёнами, которые есть и в закономерно окающих северных диалектах, но, внезапно, и в акающей украинской мове).
Впрочем, вдаваться в причины дрейфа «ятного» звука в «и» как в северных, так и в южных говорах — не буду, но скажу, что если кому вдруг придёт охота выпендриться с дореформенной орфографией, то самый надёжный способ проверить, какие «е» нужно менять на яти — это загнать слово в Гугл-переводчик на украинский. Если там вместо русского «е» будет «i” - значит, в старом русском написании был ять. Это и для флексий работает, и для корней — в большинстве случаев. Даже в тех, где летописцы века пятнадцатого, что московитские, что литовские — путались, выводя то через ять, то через «е» даже такие «актуальные» слова, как «река», «вера», «тело», «дело». В современном украинском, воспринявшем произношение «дремучего селянства» (а не многомудрого «хронизма») - всё безошибочно. «Рiчка», «вiра», «тiло»... «справа» (ладно, «дело» через «дiяння» проверить можно).
Ну да про ять и его приключения — я как-нибудь отдельную заметку напишу. А это — так просто, лайфхак для любителей блеснуть старорежимным орфографическим штилем. Так-то правила по «i” да ерам — несложные, фита да ижица употреблялись очень ограниченно, но вот «ять» - это засада для московско-русского последние лет пятьсот, потому что совершенно не осталось никакого фонетического разделения уже ко временам «Задонщины», если не раньше.
Вернёмся, однако, к литовским этим статутам шестнадцатого века. Знаете, там есть пища и для этимологических размышлений.
Вот взять слово «копейка». Ну, как утверждается, считают установленным, что происходит оно от обозначения монетки, выпущенной Еленой Глинской (регентствующей мамой «Бунши», тогда малолетнего) в 1535 году, где на аверсе имеется конник, повергающий копьём супостата. И от того копья — пошло название: копейка.
Я тоже не имел возражений против этой версии, она вполне может быть верна, но тут задумался. Вот в этих литовских статутах (и в Первом, который 1529 года) — очень часто упоминается такая единица счёта денег, как «копа грошей». Конкретно — это 60 грошей. А «рубль грошей» - 100 их.
Ну и «грош» - это, конечно, германизм, пришедший через поляков. А вот «копа» - может и не быть заимствованием из западноевропейских, связанным с «купон», «купюра». То есть, всё, конечно, связано (иногда — весьма причудливым образом), но — на довольно глубинном уровне восходит к общим праиндоевропейским корням.
И собственно в древнерусском (и праславянском) — да были корни подходящей семантики. Ну вот «покупать» (в смысле шоппинга), «закуп» (в смысле, раб по самозакладу за долги), «вкупе». То есть, «купить» и «копить» - ну, это связанные вещи, и «копа» как мера «многаденех» вполне понятна была любым русским людям, что-то родное по-любому должно было чувствоваться («копна» сена, опять же).
А когда «копа» - много денег, шестьдесят грошей (но это-то название, «грош», тогда ещё непривычно звучало, наверное), то не может ли быть, что один грош называли в обиходе «копейкой»? Ну, как частичка «копы». А ведь грош, одна шестидесятая от копы, являлся и одной сотой от рубля в ВКЛ ещё задолго до московитской денежной реформы 1535 года, которая переняла это соотношение, один к ста.
Что меня немножко смущает — почему, анализируя происхождение слова «копейка», вообще не берут во внимание слово «копа (грошей)», очень значимое по крайней мере в ВКЛ того времени (да оно там использовалось примерно как МРОТ сейчас, для исчисления штрафов и выплат). А ВКЛ — естественно, теснейшим образом было связано и с Новгородом, и с Московией, как геополитическим соперничеством, так и торговлей.
Да, и я знаю, что версия о происхождении слова «копейка» от копья в руке всадника на такой московитской монете 1535 года — утверждается в летописных записях, сделанных вскоре после реформы. Как было и выражение «копейные деньги», чтобы отделить их от старых, испорченных обрезанием и изымавшихся из оборота. Но это не отменяет того предположения, что само слово «копейка» могло сначала произойти в Литве от «копы» - и оно повлияло на дизайн московитской монетки с копьём, а не наоборот. Тут даже могло быть намеренное пропагандистское желание «перетянуть» название монеты на себя. Благо, тогда одна сотая рубля — это вовсе не такая уж мелочь была.
Ещё интересный этимологический момент — со словом «замордовать».
Ну вот как мы себе это представляем сейчас? Да грубо говоря, что кому-то регулярно дают по морде — чтобы он впал в полное ничтожество, утратил волю к сопротивлению. Типа, там, дедовщина, школьные измывательства над слабыми, всякое такое.
Но дело может быть серьёзней. Артикул 6 Раздела 11 Статута от 1588 года - «О заморъдованье на смерть мужа або жоны промежку ихъ самихъ».
И можно посмотреть, как это в целом выглядит, артикул, но вот там есть слова вроде «такового мордера», «такого мордерства». Тут — прямо как будто бы кто-то английское слово murder пытался транскрибировать на кириллицу.
Ну, естественно, собственно английский — тогда не мог влиять на литовские дела. Тем не менее, хотя это «морд», разумеется, восходит к общему индоевропейскому корню «мер/мор» (отсюда и славянские «мёртвый», «мор»), но конкретно данная форма могла быть заимствована только из германских языков (при посредничестве то ли польского, то ли средневековой латыни). Возникновение этого «мордер» от русской «морды» - просто нереально. Уж «мордарь» было бы, с имевшимся родственным суффиксом.
Между тем, Викисловарь (обычно опирающийся на Фасмера), никакой этимологии для этого «мордовать» не приводит вовсе. Хотя — вот оно. Открытым текстом в законодательстве крупного русскоязычного государства — с явным заимствованием как специфического юридического термина из западноевропейских языков, вероятно, через польский. На что намекает вообще обилие неславянских слов конкретно в этом артикуле.
Там есть, скажем, формулировка «мордерство або трутиза». То есть, «избиение или истязание», примерно так, где «трутиза» - уж явно латинского происхождения, то же, что «третировать». Ну и домочадцам или соседям, наблюдающим такое третирование одного супруга другим, предписывается уведомлять о том власти, «инъстыкговати або фолдровати на кождого такого мордера». Вот есть подозрение, что «инъстыкговати» - чего-то не вполне славянское, а «фолдровати» — уж явно германское. Скорее, даже скандинавское. Как-то связано со старонорвежским faldr (англ. fold)? Могло, наверное, зайти в Польшу через шведский, благо, культурные контакты бывали весьма интенсивными и до Потопа.
То есть, скорее всего, вся эта норма об ответственности супругов за погубление друг друга (а близких — за недонесение) — взята из польского законодательства с целью унификации (после Люблинской Унии 1569 года), с сохранением накопившихся в Польше юридических терминов из разных европейских источников. И в этом нет, разумеется, ничего унизительного ни для Польши, ни для Литвы, ни для славянства в целом — но просто проясняет происхождение слова «мордовать».
Ещё интересный момент обнаружился в седьмом Артикуле того же 11 Раздела, об ответственности за убийство родителей. Ну, естественно, квалифицированная смертная казнь, это-то во всех культурах считалось особо тяжким злодеянием. Но занятна рекомендуемая форма этой казни. Сначала — водить по рынку, терзая тело клещами, а потом зашить в мешок вместе с собакой, кошкой, петухом и ужом и «где наглубей до воды утопити».
Ну, этот зоопарк в мешке — это, конечно, «оммаж» римской традиции наказания за отцеубийство, восходящей ещё к Двенадцати Таблицам. А вот что надо предварительно потерзать клещами в публичном месте — это уже литовская креативность. Но тут интересно слово, которое употребляется для данного процесса. «По рынку возечи, клещами тело торгати».
Тут интересно, что в Московии битьё кнутом часто называлось «торговой казнью». Как считается, от того, что процедура осуществлялась обычно на торговой площади. Ибо — не пропадать же зрелищу без зрителей? Как и в литовском случае, где тоже советуют делать это на рынке. Ну и когда в торговом месте — то, вроде, логично, что «торговая казнь».
А сейчас подумалось, что немножко другой смысл. Что здесь «торговый» намекает не на торговлю, а на «отторжение» (хотя, разумеется, этимологически в своей основе «торговля» связана с «отторжением» как с «отчуждением»). То есть, вот как в Литве клещами тело «торгати» - так в Московии кнутом. Поскольку кнут как исторический палаческий инструмент — это не батог, не плеть, он именно и создан для нанесения очень серьёзных повреждений, для раздирания мяса до кости. Поэтому «торговая казнь» кнутом (как и клещами) — подразумевает казнь вырыванием, «отторжением» плоти. Ну, люди всегда креативны были по этой части — потому что стремились к торжеству добра.
К слову, «торжество» - тоже связано этимологически (но уже через «торг», надо полагать, публичное массовое праздничное мероприятие). В общем-то, «торговать», «отторгать», а также «терзать» и «дёргать» - это восходит к единому праиндоевропейскому корню, который просто порождал разные производные в разные времена.
В общем, полезное оказалось чтение этих Статутов ВКЛ. Сразу три этимологические гипотезы. «Копейка» от «копы» (как уже устоявшейся крупной денежной единицы), «мордовать» от юридического термина германского происхождения для тайного и «нелегитимного» насилия (англ. murder – тоже такой смысл имело: не просто замочить кого-то, а именно «неправильно» замочить), и вот «торговая казнь», которая не от «торга» как рынка, а от «торгати тело».
Это, конечно, немного мрачноватый материал — но я ж и смотрел уголовноправовые нормы, а там по определению ничего особо радостного быть не может, тем более в шестнадцатом веке. Даже в таком довольно цивилизованном и гуманном государстве, как ВКЛ. А в целом — их законодательство действительно гуманное по сравнению, скажем, с того же времени английским (не поминая уж московитское... где, впрочем, закон никогда особо и не соотносился с практикой, а каждый деспот чудил, во что горазд).
Да, ещё интересная деталь. Вот в российской традиции смертная казнь называлась в целом «лишение живота». Ну и «живот», собственно, «жизнь». А в юридической терминологии ВКЛ «жизнь» стабильно ассоциируется с «горлом». «Маеть горломъ карати». Но в этот нюанс уж углубляться не стану.