Чего-то у меня этакое мрачно-«готическое» настроение, как часто бывает под Новый Год, и в такую пору думается про искусство.
К сожалению, сам я не умею творить искусство, поскольку совершенно не обладаю фантазией, не способен к выдумке.
Но если б обладал — я бы, пожалуй, снял фильм. О справедливости воздаяния и неизбежности победы добра.
Сюжет был бы примерно такой. Некая абстрактная страна с довольно жёстким авторитарным режимом. Что усугубляется войной, которую она развязала и теперь проигрывает против коалиции сил добра. Они чехвостят её армию в хвост и в гриву, бомбят почём зря, и уже ясно, что скоро дожмут.
Место действия — тюрьма, где собраны не только уголовники, не только политические враги режима, но туда уж гребут всех, кто показался неблагонадёжным.
В этой тюрьме фигурируют два надзирателя. То есть, конечно, их больше, но эти двое — сравнительно высокопоставленные офицеры, заместители начальника, и являются как бы антиподами.
Один — этакий нескладный ботан-очкарик, не утративший, несмотря на трудные времена, идеалистической веры в законность и некоторой способности к состраданию. Насколько может — пытается облегчить положение узников, понимая, что большинство из них невиновные люди.
Из-за чего вступает в конфликт со своим антагонистом, другим надзирателем. Который просто маньяк и отморозок, упивающийся своей жестокой властью. Но не тупой мясник, а изощрённый садист, не чуждый циничной философичности, чёрного юмора и даже некоторого демонического обаяния. Вообще же, мерзавец такой, что пробы ставить негде. Его ненавидят и побаиваются не только заключённые, но и персонал, включая дедулю-начальника. И только Гуманист рискует как-то противостоять его жестокости.
Главный же герой — один из узников. До войны — известный писатель, типа, «совесть нации», давно находившийся в оппозиции к тамошней диктатуре, ну а потому закономерно оказался в заключении. Он хорошо успел познакомиться и с Садистом, и с Гуманистом. Первый над ним всячески измывался, второй — выручал и утешал.
Наконец, к городу, где тюрьма, подступают «силы добра». Начальник застрелился у себя в кабинете. Садист накануне сбегает, понимая, что его ждёт. Гуманист же встречает освободителей у ворот, сдаёт им оружие и ключи, сам отправляется под арест.
Заключённые ликуют, освободители раздают пайки, оказывают медицинскую помощь. Писателя, как известного человека, пользующегося доверием и у местных жителей, и у оккупационной администрации, назначают помощником коменданта города, фактически — исполняющим обязанности мэра. Идёт восстановление мирной жизни, поиск пропавших без вести жертв режима, бывший узник весь в работе — и тут как-то вечером прямо к нему на квартиру заявляется беглый надзиратель Садист.
Писатель, естественно, изумляется и говорит: «Ты совсем обнаглел, сволочь? Мне достаточно в свисток один раз свиснуть — и тебя первый же военный патруль на месте расстреляет».
А тот улыбается, говорит: «Хорошо, что ты помнишь, что я сволочь. Но, надеюсь, не забыл, до какой степени? Хорошо помнишь, на что я способен? А у тебя ведь семья в эвакуации. Да, там тоже скоро будут ваши, но в любом случае в подполье останутся наши люди. Они ведь повсюду. И мы многое можем сделать. И ты не забыл, как давал расписку о сотрудничестве, как бумажки всякие подписывал? Это были доносы на людей, которых потом казнили. Как думаешь, что станется с твоей репутацией, если это всплывёт?»
И Писатель мучительно припоминает, как после многочасовых допросов, в полнейшем бреду, чего-то действительно подписывал. Спрашивает: «Чего ты хочешь?»
Садист объясняет. Он хочет всего лишь, чтобы «не поминалось старое». Чтобы его имя не фигурировало в каком-то негативном контексте. Да, был такой в тюрьме — но всегда старался смягчить несчастливую долю узников, всегда проявлял заботу и внимание.
«И, к слову, - говорит он, - я сбежал потому, что это было единственной возможностью спасти группу заключённых, которых начальник тюрьмы распорядился казнить при подходе освободителей. Я устроил как бы самоубийство этого гнусного палача, а сам вывел обречённых».
«Это правда?» - уточняет Писатель.
«Конечно. Отпетая уголовная мразь, вообще-то, мои спасённые — но очень полезные в некоторых делах ребята. Они у меня плотно на крючке. У меня на них такие записи, что мигом на эшафот отправятся, в случае чего. Что тоже надо иметь в виду».
В общем, этот подонок действительно хорошо подстраховался, и Писатель, сжимая кулаки от бессильной ярости, решает, что сейчас лучше не доносить на своего былого мучителя. Пока не разберётся, насколько тот блефует, а насколько угрожает всерьёз. Вот потом, когда разберётся...
Меж тем, в город приезжает следователь специального трибунала по делам о преступлениях режима. Как даётся понять, ему жизненно важно найти убедительные и шокирующие свидетельства монстрозности этого самого режима, потому что в войне с ним освободители тоже не особо церемонились, вываливали килотонны бомб на города, это повлекло осуждение у всякой там неравнодушной общественности уже в их стране, чёрт бы побрал этих гражданских слюнтяев, и вот надо обосновать, что в борьбе с таким злом, какое из себя представляла повергаемая диктатура, любые средства оправданы. А значит, нужны леденящие душу истории.
Естественно, следователь обращается первым делом к этому писателю, который сам провёл долгое время в узилище и притом внушает особое доверие как международно признанный моральный авторитет.
И у него возникает непростая дилемма. Про Садиста он бы, естественно, мог много чего рассказать, но — это слишком опасно. На данный момент. Вот потом, когда ситуация прояснится...
Начальник тюрьмы, который «застрелился», уже никому не интересен. Нужно кого-то из выживших покарать. А из тюремных офицеров Писатель имел дело только вот с этими двумя, Садистом и Гуманистом. Но последний — да такой ли уж он гуманист на самом-то деле? А может, как человек неглупый, он просто понимал, что война будет проиграна, что будут расследования, и хотел выйти чистеньким?
Писатель припоминает сцены их общения и всё больше проникается мыслью, что т. н. «Гуманист» - на самом деле ещё больший негодяй, чем его напарник. Да, они играли по классической схеме в «плохого-доброго следователя». И в действительности этот «Гуманист» презирал заключённых ещё больше, а его якобы доброта к ним — была особо утончённым издевательством. Теперь-то, когда инженер человеческих душ оправился от стресса, туманившего его рассудок в заточении, - он это точно видит. Ошибки быть не может. И потому не будет греха, если, изобличая этого ушлого мерзавца, приписать ему то, что он даже не делал. Главное — чтобы не сумел увильнуть от ответственности.
В конце концов он оговаривает по полной программе единственного человека, который пытался как-то помогать ему в тюрьме. Тот ломает себе шею в камере, просунув голову меж прутьями решётки.
А через двадцать лет надзиратель-садист, несколько постаревший, поседевший, но всё ещё не чуждый харизматического обаяния, выступает перед школьниками с лекцией о том, как важно избегать ошибок мрачного прошлого, как важно блюсти человеческое достоинство и сохранять верность нравственным идеалам в любых обстоятельствах.
Он — уважаемый человек, много сделавший для реабилитации жертв подлого и преступного режима, и особенно много — для изобличения состоявших на его службе палачей-душегубов. Он руководит общественным фондом, занимающимся розыском таких недобитков.
Он прохаживается по рядам между партами, вещает живо и в красках, каким ужасным процедурам подвергались несчастные узники — и предлагает школьникам записываться в добровольные помощники его фонда, что сулит неплохие карьерные перспективы.
В то же время — показывается изрядно постаревший Писатель в психиатрической лечебнице. Врач предупреждает журналиста, желающего взять интервью у знаменитого человека: «Увы, переживания тех страшных лет оставили неизгладимый след в его психике. Чем дальше от войны — тем больше он был подвержен ложным воспоминаниям, даже галлюцинациям. Он начал путать людей, кто был палач и провокатор, кто был агент сопротивления, а сейчас — вовсе плох». Журналист входит в камеру (вполне санаторного типа), где сидит Писатель — и лишь тупо смотрит в никуда, из уголка рта сочится слюна.
Финальная сцена: бывший Садист, ныне охотник за палачами, инструктирует молодёжь (среди которой узнаются и некоторые школьники, перед которыми он недавно выступал), как правильно изобличать беглых недобитков преступного режима. Для чего, конечно, приходится порой применять силу. Демонстрирует приёмы — на бродягах, отловленных для этой цели на улице. Объясняет, всячески заламывая конечности: «Нет, эти-то, конечно, ни в чём не виноваты, но их существование в любом случае беспросветно уныло. А так — хоть какое-то развлечение». Дети смеются.
Вот такая примерно концепция. И это не должна быть какая-то очень загрузная и философичная шняга. Это должна быть этакая чёрная комедия абсурда, пародирующая многие штампы по теме. Но, конечно, никаких прямых отсылок к атрибутике реальных исторических явлений. Может, это даже стоило бы исполнить как мультик. Во всяком случае, включить элементы анимации. И весёлой музычки.
Для чего бы я снял такой кин? Да для того, чтобы критики на говно изошли, задавая тупые вопросы вроде: «Ну и зачем такое снимать? Ну и какой тут нравственный мессадж? И чему оно учит подрастающее поколение? И где здесь неизбежное торжество добра?»
Гхм. По-моему, прикольно было бы иметь хоть один фильм в истории, который не учил бы «неизбежности» победы добра.
Да, и там обязательно должна быть такая сцена. На допросе Писателя Садистом. Где бы тот, немного помучив свою жертву, предложил ей пистолет с одним патроном. «Хочешь меня убить? Или себя? Что ж, у тебя есть выбор».
И Писатель такой, подумав, с гневом отбрасывает пистолет, и изрекает: «Тебе не понять, что выбор может быть и таков, чтобы никого не убивать!» Это должно смотреться как эпическое торжество духа. И это должно быть практически в самом начале, чтобы сразу ясно было, кто есть кто.