Как знают мои постоянные читатели, у меня два «верхних» образования. Филологическое и юридическое. Оба — МГУ (это не повод для понта, поскольку сейчас-то МГУ и в первые пару сотен лучших вузов планеты не входит, кажется, но просто уточнение).
С филологическим всё было довольно предопределено. Мой Oldman – профессор-филолог (причём, довольно рано стал, по советским меркам, до сороковника), и потому я считал, что тоже должен хотя бы окончить универ, чтобы потом не слышать, мол, «должна же природа отдохнуть».
Можно было, конечно, пойти и по матушкиным стопам, но она врач, а это — всё же профессия и призвание. Филолог казалось чем-то менее обременительным, если не делать академическую карьеру — чего я уж точно не собирался. Нет, тогда, в начале девяностых, я рассчитывал податься в криминал-буржуа и бандиты (что в целом удалось: мечты сбываются), но вот чисто чтоб было — окончить филфак универа.
При этом, для меня и вопрос с армейским призывом особо не стоял. Поскольку, во-первых, я рассчитывал, что со своей физической формой сразу стану там не просто дедушкой, а супердедушкой (как чемпион Питера по контактным единоборствам по версиии одной из пятидесяти престижнейших тогдашних ассоциаций и лиг). А во-вторых — я понимал, что меня тут же загребут в ЦСКА вместо того, чтобы учить стрелять. Поэтому выбор оставался — филфак.
На нашей кухне часто тусовали Батины коллеги по универу и мы резались в преф. Иногда Батя (когда я отходил) выговаривал им: «Ты молодец вообще! Добрый. Ты вместо экзамена — даёшь им ещё одну лекцию. Стоит им рот раскрыть, вроде как с трудным вопросом, и ты сам всё рассказываешь — и по билету, и вокруг него. Нельзя так вестись, ей-богу!»
Подразумевалось, что я этого не слышу — но я слышал. И принимал к сведению для своего будущего студенчества: «Полезный хинт».
Они были очень славные люди, и сам мой Oldman, и его коллеги, но я решил их покинуть. Поехать поступать в Москву. Ну потому, что это немножко неэтично, сдавать потом экзамены тем, кого обносил на вистах. К тому же, мой Oldman был слишком авторитетным бугром в тех пенатах. Выдающийся спец по современной агло-буржуйской литературе, которого не стыдно было двинуть на какой-нибудь симпозиум, несмотря на принципиальное отсутствие партийности: «Вот, смотрите, какие мы не звери!» Ну а с заграничных симпозиумов — естественно, кто колготки просит привезти, кто кассеты, кто ещё какие сокровища пока ещё не загнившего Запада. Быть в ЛГУ на правах сына того самого папаши — было бы невыносимо для моего юношеского самолюбия.
Поэтому в один день я оставил родакам записку, мол, уезжаю поступать в другой город, как обустроюсь — свяжусь, да и свалил.
Учёба на филфаке была по-своему прикольной, но честно сказать — ненапряжной от слова «совсем». По ряду причин.
Во-первых, в то время (начало девяностых) была дана негласная установка, что приоритет в работе филфака (во всяком случае, романо-германского отделения, где был я) — подготовка переводчиков. Потому что стране нужны паравозы, стране нужен металл переводчики. Все остальные предметы — рассматривать как «факультативные», а главный приоритет — языковым.
Но я неплохо говорил по-французски, а по-английски... ну вот самонадеянно утверждать «знаю язык в совершенстве», потому что такого, на самом деле, я и про свой русский сказать не могу. Но по-английски — примерно как по-русски. И со школы подрабатывал переводами что в издательствах, что по Батиной всякой совместной с буржуинами фигне.
У меня вообще имеются некоторые способности к языкам. Я тогда между делом выучил ещё испанский (который для меня не был обязательным), и мог довольно сносно изъясняться на латыни (которая как бы считалась обязательной на филфаке, но в пределах — вот чуть-чуть пошире, чем для медиков и юристов... то есть, на десяток афоризмов больше). Это я сейчас латынь практически забыл (за долгим неиспользованием), только лишь читать могу (реконструируя благодаря знанию испанского и французского), а тогда мог запросто шпарить довольно развёрнутыми цитатами из Овидия и Цицерона.
Ещё из языков в курс романо-германистики как бы входит готский (мёртвый язык, имеющий, конечно, некоторое сходство с современным немецким), но это был чисто ознакомительный курс. А я — мог выдать на нём несколько фразочек.
И эта база — она помогала убалтывать преподов на экзаменах с умным видом. Скажем, вопрос по трубадурской лирике двенадцатого века, и по собственно вопросу я «шота помню, Руставелли не знаю». Но вот под это «шото» подоткнуть цитату из гораздо более древнего латинского источника, попиздеть о культурной преемственности системы образов, несмотря на иссушающее влияние католицизма, и — уже как бы за умного сошёл. Во всяком случае, уже как бы завёл препода, он уже сам начал выдавать собственные суждения, подкреплённые его(!) знанием, а тебе остаётся только сидить и кивать в благоговении. Ну, ровно то, на что пенял Батя своим коллегам.
Второй же момент — на филфаке превалировали (густо превалировали) девчонки. Ну, «факультет невест», как бы. А девчонки — они не то, чтобы дуры (нет, они умнички, когда вообще поступили), но они склонны пытаться «выхлопатать» себе экзамен ресничками. Вот сидит и хлопает: «Ну разве можно такой милашке тройку поставить?»
И она-то, конечно, милашка, но препод вот где-то пятидесятую такую за день видит и стотысячную за карьеру. От чего немножко звереет, какой бы он там нормальный самец ни был. Ну, это как в анекдоте про гинеколога, который стукнул девочку. И на суде: «Понимаете, у меня была смена. А тут попросили поработать сверухорочно. А тут заболел мой коллега и пришлось взять его пациенток тоже себе. А когда в двенадцать ночи я возвращаюсь домой на трамвае, подходит девочка и говорит: «Дядь, дай сто рублей, я тебе кое-что покажу».
И на этом фоне, когда препод слышит хоть чего-то осмысленное, когда его соблазнять, по крайней мере, не пытаются — уже отношение другое. Поэтому мне было легко учиться.
Правда, вот уже со второго курса я связался с ровно той дурной компанией, с которой и мечтал связаться, с Корпорацией, к которой имею честь принадлежать с тех пор и поныне, и руководство уважительно относилось к моей учёбе, но всё равно слишком много было работы. Поэтому с третьего курса я взял привычку знакомиться с преподами на экзаменах, а последние — сдал экстерном.
Но на третьем — спасала ещё коррупция.
«О, Железнов? Как хорошо, что я тебя отловила. А то на семинарах это гораздо проблематичней. Знаешь, у меня к тебе коррупционная сделка».
«Для вас — что угодно, но конкретнее?»
«Я слышала, у тебя машина большая — а мне как раз холодильник новый доставить надо».
Ну да, я как раз тогда обзавёлся Паджериком (до этого ездил преимущественно на Пассате) и не мог не понтануться перед универоскими приятелями своим «мегаджипом».
Вот так и доучился. Нет, на самом деле, диплом-то у меня хоть и не красный, но вполне приличный — но меня тогда это уже и очень мало волновало. Да если честно, то с самого начала главный понт был — именно поступить(!) в МГУ. Без блата, без оплаты, по-честному. Ну, там, как бы, на улице зазывал не стояло с рупором: «Кто филологом хочет быть? У нас недобор, спешите делать свой выбор!»
Может, конечно, это и свинство, что я использовал своё бесплатное место в универе, в действительности и не собираясь потом работать филологом (мои любительские «лекции» по обучению английскому — думаю, не в счёт). Но у меня есть то оправдание, что многие из однокашников, да и преподов, с которыми тогда подружились и которые действительно профессионалы в этом деле — могут время от времени обращаться ко мне за решением каких-то жизненных проблем. Причём, это будет немножко эффективнее, чем подавать заявление в суд или в ментовку. Таков, значит, мой вклад в филологию.
А решение всевозможных проблем — это, собственно, то, чем мне и приходилось заниматься по роду деятельности. И с середины девяностых, знакомясь с какими-то недружественными людьми в контексте какого-то конфликта, на вопрос «Ты кто такой?», я отвечал: «Имя — Артём. Решаю проблемы. Но могу и создавать».
Ну и там много всякого интересного, конечно, было. В тех «мемуарях», которые я пописываю на досуге — только самые какие-то яркие, нерутинные моменты высвечиваю, потому что в основном — тоска зелёная. Приехали, поговорили, «каких людей знаешь?» - «вот телефончик, тебе кое-кто кое-что сказать хочет» - «извини, братан, непонятка вышла, но это не со зла». Как-то так.
А тут, уже в начале нулевых, вызывает меня мой (и вообще Агентуры) куратор Элфред и говорит: «Тём, Партия решила, что тебе снова в школу надо».
«ЧЕГО?»
«На юрфак МГУ поступишь. Благо, здание знакомое» (да, юр и фил, как и ист — находятся не в Главном Здании, которое вот всё из себя «сталинское» и огромное, а во Втором Гуманитарном корпусе, который по архитектуре более модерновый и ближе к Вернадке).
Трясу головой:
- Альф, какой, нахрен, юрфак? Нахера оно мне? Ну, те законы, какие надо, я и так знаю.
Да, а разумеется, чтобы изображать из себя офицера ФСБ (в нужных случаях) — нужно знать кое-какие законы. А то ж найдётся какой-нибудь ушлый мент, который не купится на ксиву как таковую (мало ли, кто чего нарисовал?), завернёт: «Ваши действия грубым образом нарушают требования 131-й статьи УК РФ».
И тогда ему нужно ответить: «131-й? Ты имеешь в виду изнасилование? Нет, смею заверить: если до этого дойдёт — всё будет в полном соответствии с требованиями действующего законодательства РФ».
Во всяком случае, один такой случай у меня был в конце девяностых, когда рубоповцы решили ломануть контрафактные диски (а они все тогда были контрафактные) с нашего подкрышного склада, и вот пока наши тяжёлые не подтянутся — пришлось мне с ними тереть, время тянуть.
И там, при банде черномордых собровцев, был такой очень борзый майор, который не поверил в мою ксиву. «Из ФСБ, говоришь? Наверное, из управления предотвращения хищений?»
Пришлось поправить: «У нас нет управления предотвращения хищений. А я, если угодно знать, из департамента контрразведки (сейчас — служба). У нас имеется интерес к некоторой продукции на этом складе. Поэтому просим руками ничего не трогать и просто тихо отвалить».
Ворчит: «Знаем мы, какой ваш интерес!»
Усмехаюсь: «Да, а ты, конечно, собирался всё это изъять, вывезти на полигон и подавить гусеницами. Слышь, майор, тебе твоё начальство ещё не позвонило — только потому, что ваша операция эта милейшая в принципе не может быть санкционированной. О ней бы нас уведомили. Но мы не хотим палить вас с вашей самодеятельностью. И мы не хотим чрезмерного внимания вокруг этого склада».
В общем, мы мило пообщались, а потом подружились. Он, на самом деле, хотя и немножко авантюрист, но классный парень, Олежа Краснов. Но общение началось с того, что он усомнился в моей чекистской «легальности», качнул немножко — и нужно кое-что знать о структуре и полномочиях правоохранительных всяких органов, чтобы косить под них реально успешно.
Да, я не стану тут указывать, что конкретно должно значиться в удостоверении сотрудника ФСБ и в каких случаях. «Взрослые» - и сами в Инете найдут, а детишкам — ещё не хватало себе ксив липовых нарисовать и попасть в такую ситуацию, что лишь малолетство спасёт от срока.
Так или иначе, я был в недоумении от слов Элфреда. Какой, нафиг, юрфак? Все законы, которые мне реально нужны для моей работы, - я и так знаю. А чтоб контрактики составлять да проверять — для того специальные человечки есть, и это не моё немножко.
Но Элфред был неумолим.
«Это вопрос решённый. Ты пойдёшь на юрфак МГУ, Лёшка — в Юракадемию, ещё кое-кто из наших — в Юринститут МВД ну и прочие шаражки. И только из уважения к тебе, Тём, так и быть, объясню, зачем это надо. Вот видишь ли, ты — взрослый, ответственный парень. Но который умеет ладить с молодёжью. Когда кто-то нажрался до синих чертячьих соплей — ты можешь держать его за шкирку над унитазом, пока он всю квартиру не устряпал. А через пять лет этот опездол — будет следаком, прокурором или чиновником в министерском аппарате. И когда тебе что-то от него будет нужно — тебе всё-таки проще будет на него выйти, если он помнит, как ты держал его за шкирку над унитазом, а ты — имеешь деликатность об этом не напоминать. Ну и надо ли тебе объяснять, к тому же, что преподы юридических вузов — это мафия. Возможно, самая сильная в России мафия после медицинской. Через общих преподов — решаются очень многие вопросы».
Да, теперь затея начинала приобретать осмысленность. Страна менялась, и многое менялось в ней.
В девяностые — всё было просто и весело. Если у тебя возникли непонятки с какими-то местными ребятишками — ну, звонишь, назначаешь дипломатическую встречу в уединённом месте на природе, что в просторечии называется «стрелка». Только уточняешь: «Парни, а ничего, если мы на бэхе приедем?» - «На бэхе? Ха! У нас будет три бэхи, два мерина и ещё крузак!»
И их на месте оказывается действительно внушительная делегация, а вас — всего двое на какой-нибудь обшарпанной реношке. Презрение в их обликах — не то, что читается, оно пронизывает своими лучами осенний лес.
«Где хоть бэха-то?»
«А, да!»
Делаешь знак, и, взрыкнув, из кустов на поляну выпрыгивает БМП со вздёрнутой пушкой (чтобы никого не смутить слишком сильно). Потому что и обычное смущение в таких случаях бывало феерическое.
Это очень забавно было наблюдать, как их бугор тут же накидывается на кого-то из подчинённых, кто, очевидно, и был инициатором конфликта.
«Ты чо, баран, в натуре попутал? Ты какого моржового на них тянул? Людей-то — видеть надо!»
Ну и очень быстро налаживался конструктивный диалог ко всеобщему удовольствию (во всяком случае, удовольствие этих ребятишек было — от того, что прямо там же эта бэха не переехала гусеницами кавалькаду их столь любимых тачилок).
Но времена действительно менялись. Крыши повсеместно покраснели. Главными бандитами в стране становились менты (и это не упрёк ментам, а комплимент, что наконец-то они хоть главными бандитами смогли заделаться, а не «швейцарами в погонах» при блатоватых нуворишах).
Но ментов — крышуют и отмазывают, в случае чего, всякого рода прокуроры. Которые юристы по образованию. Поэтому внедриться в эту юридическую шайку, заделаться там своим парнем — это была стратегически мудрая затея. И, значит, снова в школу.
(окончание)