Владимир Владимирович Путин сетовал на то, что после смерти Ганди — и поговорить не с кем.
Это, конечно, печально для Владимира Владимировича. Что могу точно за себя сказать — я ему не заменю Ганди. Вообще никакого собеседника не заменю. Потому что я считаю, что после всего сделанного — его собеседниками должны быть психиатр и прокурор. А мне — просто не о чем с этим человеком разговаривать.
Но с другой стороны, я решительно не знаю, о чём бы говорил и с Ганди. Он — выдающийся теоретик и практик пацифизма, принципиальный противник насилия. Я — нет. Я вполне дружен с насилием. А говорить Ганди что-то вроде: «Англичане только потому и стали общаться с вами, как с вдохновителем ненасильственного протеста, что единственной альтернативой виделась насильственная борьба Индии за свой суверенитет, притом на стороне гитлеровской Германии», - было бы невежливо, наверное.
Так или иначе, я не скрываю, что на «ты» с насилием. Это часть моей работы уже четверть века, и это, видимо, часть естества. Если я считаю, что нужно кого-то прессануть — никаких абсолютно не испытываю проблем с этим. В смысле, технические иногда бывают, когда речь идёт, скажем, о главах государств, террористических организаций и крупных криминальных синдикатов, но психологических — никаких.
Это, конечно, не значит, что достав собеседника из багажника я тут же начинаю отстреливать ему пальцы ног вместо «здрасьте». Я не настолько невежлив. Но что точно — он бывает уверен, что я это сделаю, в случае печальной неизбежности. Поэтому — предпочитает живое человеческое общение.
И поскольку я не скрываю такой стороны своей личности и не мечу в «толстовцы», некоторые люди говорят мне: «А вот, наверное, ты и в школе таким же был! Тоже, небось, высшая радость была взять кого послабей да отпинать гурьбой!»
Это, конечно, немножко странно слышать. Потому что те персонажи, кого мне доводится прессовать сейчас — это не то, что «кто послабее». Это, как сказано в классике, «лучше вообще не знать, что такие на свете бывают».
А в школе? Да вот задумался.
Ну, вот вся эта фигня про альф-бет-гамм, и омег на задворках, про вот такую чёткую иерархию школьного класса — это ересь. Никогда такого не видел в жизни.
Что правда — в классе может быть некая «силовая группа» из нескольких крепких пацанчиков при более-менее выраженном лидерстве, и они иногда могут чморить какого-то задрота. Просто потому, что он прикольно чморится, прикольно реагирует на наезды.
Потом задрот вырастает и пишет эссе о школьной психологии: «Вот, бывают альфы, при них беты, они чморят омегу (это был как раз я) а весь остальной класс у них в подчинении, даже пикнуть поперёк боится».
Тут есть ошибка. Всему остальному классу — просто похуй и этот задрот, и эти юные штурмовички. Когда школа не закрытого типа — у людей есть жизнь вне её. А в эти разборки — просто особо вдаваться никто не хочет.
Вот почему не вступаются другие одноклассники за «омегу», когда видят, что «борзые ребята» чморят его по беспределу? А почему Соединённые Штаты Америки до сих пор не поставляют официально летальное вооружение Украине? Нет, они начнут поставлять. Вот как только станет окончательно ясно, что Стугна не уступает TOW, а возможно и Джавелину, что всё это не передаётся на российскую сторону, и если промедлить с поставками оружия — то завтра они просто будут не нужны. И тогда, при осознании этого факта, тут же предложат контракты. Вот так немного цинично — но прагматично.
А в школьном классе — вообще-то, никто и никаких «будапештских меморандумов» не подписывал, мол, обязуюсь защищать слабых от произвола сильных. Да и попробуешь вписаться — в дурацком положении окажешься. Потому что этот чмошник, над которым измываются, - он же сам скажет, что ему это очень нравится. Ну, чмошник же. И получишь конфликт с «хищниками» на ровном месте. Когда раньше — просто не замечали друг друга.
Была ли у нас в классе этакая «силовая группа хищников»? Ну, sort of. И можно даже сказать, что я был её как бы лидером. В авторитете, по крайней мере.
Потому что в нашей мажорской в целом школе — я был одним из самых статусных мажоров. Сынок профессора ЛГУ, специалиста по современной англо-буржуйской литературе, который по два раза в год мотался на всякие симпозиумы в Европу и даже Штаты (тогда, на излёте Совка, это было просто нереально круто). И в последних двух классах я чуть ли не каждый день приезжал в школу на семейной чёрной Волге (вообще-то, купленная из таксопарка и восстановленная немалыми трудами, прежде всего моими — но я же на ней приезжал, и она чёрная, а это круто, потому что чёрную волжанку даже с частным номером гайцы тогда не стопили от слова «вообще»).
И у меня был роман с молоденькой англичаночкой, о чём, конечно, никто не должен был знать — и все хорошо помнили, что они не должны об этом знать.
И наконец, я заманил в своё время нескольких приятелей из нашего класса в ту школу карате, где занимался сам и где потом заделался сэмпаем, вёл начальную группу. А карате тогда — это было модно.
Ну и вот можно сказать, что мы с приятелями образовывали некую такую «силовую бригаду» в классе. Но не помню, чтобы мы кого-то чморили — нам это просто неинтересно было бы. Да нет, мы ладили с людьми и в своём классе, и в параллельном, и в школе нас любили (потому что если у кого-то что-то отжали ужасные гопники из соседней «пролетарской» школы — то мы говорили с этими ребятишками, и выясняли, что это был всего лишь прикол, конечно, вот вещи, передайте этим лохам, которые юмора не понимают).
А сейчас задумался — да, пожалуй, был один эпизод, когда мы поглумились над слабым и беззащитным существом. И дело было где-то в апреле нашего выпускного класса.
Я остался допоздна в кабинете информатики, отлаживал игрушку собственного творения. Не то, что программирование как-то требовалось для моей «карьеры» (я уже вознамерился поступать на филфак, а карьеру мыслил всё же бандитскую), но просто занятно было приморочиться с бейсиком (немножко отдохнуть от поимённого состава Группы Освобождения Труда к вступительному экзамену по истории; нет, эта группа запоминалась легко, по аббревиатуре — Плеханов-Игнатов-Засулич-Дейч-Аксельрод,
Игрушка называлась «Амёба смерти». На экране в рэндомной точке возникала эта самая амёба и начинала расти, с каждым ходом прибавляя по две окружности. Эту амёбу нужно было поразить лазерным лучом, задав точные координаты её «сердцевины». А если позволить ей вырасти — она давала «метастазы» в других точках экрана и в конце концов заполняла его весь, «гейм овер».
Ну, я понимаю, что концепция незатейливая, мягко говоря, но — это было начало девяностых, это был компьютер БК с выводом на чёрно-белый телевизор Юность, и там не было даже возможности куда-то сохранить свою прогу. Только вот на листочке нашкрябать, в комп забить, ну и там — отлаживать, пока в оперативке.
Дома у Бати была шикарная по тем временам двушка ай-би-эм, но это просто как из другой галактики машина. И там не было средств программирования. В смысле, не установлены. А для этих школьных бэкашек — был бейсик. И вот я им морочился, отлаживая корректировочные уведомления для лазерного луча: «Чуть ниже», «Правее»...
Тут в кабинет зашёл Алишер. Парень из нашего класса, очень позитивный, тоже довольно спортивный, борец, но он держался несколько обособленно ото всех. Не потому, что узбек (да какое это имело тогда значение для сына научного сотрудника, работающего в Питере?), а просто характер такой. Но мы иногда играли в преф, пили пиво и вино (Коран, возможно, запрещает, но Алишер его не читал), и все считали, что он — классный парень. Спокойный очень, рассудительный.
Но сейчас он был немножко взволнован.
«О, хорошо, что ты здесь, Тём, как сказали. Я посоветоваться хочу».
Отвлекшись от компа, прищуриваюсь «годфазерски»: «Ты пришёл за советом — но пришёл ли ты с уважением? Я не вижу тут пакета, в котором могло бы быть пиво».
Алишер: «Да иди ты! Будет потом. Короче, в классе, где моя сеструха — знаешь ведь пацанчика такого, Антипку?»
Его сестрица (рыжая и на вид совершенно не узбечка, в маму пошла) училась на два года младше. И конечно, я знал Антипку. Забавный такой паренёк. Он, вообще-то, не Антипов и уж тем более не Антип (кто бы в семидесятые так своё чадо обозвал?), он — Антон Птичкин. Мог бы быть «Птичкой», но вот его звали «Антипкой».
Алишер продолжает: «Ну и понятно, что детские дела (мимолётно морщится), но сеструха говорит, что пристаёт он к ней».
«Пристаёт? В смысле?»
Я этого пацанчика знал, конечно, постольку-поскольку, прежде всего — по постановке одной малоизвестной английской пьески, на несколько классов, где я играл этакого приплющенного собственной важностью толстосума-мецената, театрального спонсора, а Антипка — молодого актёра-шалопая. Подходящая для него роль. И это точно был не Моэм.
У меня сложилось впечатление об этом пареньке как об очень живом, даже шаловливом, но — вполне приличном, «адекватном».
Алишер снова морщится:
«Ну как — пристаёт? Ну вот подкалывает её. Насчёт того, что она рыжая дразнится».
Усмехаюсь:
«Может, для тебя открытие, но рыжие существуют для того, чтобы другие люди их дразнили. И пока что не видел ни одного рыжего, которого бы это напрягало».
Алишер вздыхает:
«Да её это не напрягает! Она и не жалуется. Так, немножко, что проходу своими шуточками не даёт. Но... будто бы польщена даже».
Киваю:
«Правильно. Стебать их надо. Самый верный способ».
Алишер, несмотря на хладнокровие, взвился:
«Способ — чего? Слушай, ну Кирка — она же ещё ребёнок!»
Согласен. Я-то с двадцатитрёхлетней многоопытной старушкой живу, поэтому замутить с пятнадцатилетней нимфой — ну, как-то совсем дико было бы. Но у Антипки — может быть иная точка зрения.
Говорю:
«Она — ребёнок. А он — кто?»
«А он ещё на три месяца младше, блин! Ему даже пятнадцати нет. Совсем же мелкие».
Думаю: вот забавная вещь школа. В той компании, которая сложилась у нас на даче, были ребята на год постарше меня, уже окончившие школу, были ровесники, были помладше, в том числе — и на два года, вот как раз Антипкиного возраста. И там — в целом это не имело большого значения. Все свои, все примерно наравне. Но в школе и на класс младше — да, это мелюзга. Просто потому, что нет особых точек соприкосновения. Вроде, все гуляют по одним рекреациям, но особых дел общих — нет у разногодков. И учат всё разное. На даче-то пофиг, а тут как-то всё-таки влияет: ха, да те квадратные уравнения, которые вы сейчас зубрите — мы уже благополучно забыли!
Спрашиваю Алишера: «Чего ты от меня хочешь? Помощи, чтобы набить Антипке морду?»
Возмущается: «Чего сразу морду? Нет, но он подкатывает к Кирке».
Отвечаю немного язвительно: «Возможно, ты не обращал внимания, но твоя сестрица — она симпатичная, хотя и рыжая».
Выпаливает, будто уличая в страшнейшем пороке: «Да проблема в том, что ОН — симпатичный!»
Посмеиваюсь: «Ну, значит, крайне маловероятно уродливое потомство».
Тут уж Алишер вскакивает: «Нет, это вот сейчас пошутил, что ли? Ну давай ещё, про традиционную семью тут скажи, что женщина Востока должна к шестнадцати уже троих родить, всякое такое!»
«Тихо, тихо! - говорю. - Я, вроде, мудаком-то себя считать — оснований не давал? Если пошутил неудачно — извини».
Алишер снова садится:
«Да это ты извини! Но... сестра всё-таки. Слушай, дай, сигаретку, что ли?»
Алишер тогда не курил вообще, я — довольно спорадически, и в кабинете-то нельзя, но мы распахнули окно и дымили на улицу.
«Короче, - говорит Алишер, - ну вот просто узнать бы, чего у этого... ловеласа вообще в башке творится?»
«Сделаем трепанацию», - обещаю.
***
На следующий день, выцепив Антипку в столовке («Антох, поговорить надо»), увлёк в подвал. Увидев там Алишера, брата своей одноклассницы, он сразу всё понял.
Ухмыляется: «Ну, думаю, бить вам меня неинтересно всё-таки?»
Алишер: «Чего сразу бить? Но ты чего вообще думаешь, когда к сеструхе моей прикапываешься?»
Антипка (дерзко): «Угадай с трёх раз!»
Алишер (вскакивает, замахивается подхваченным с обшарпанной парты списанным учебником: там в подвале много школьного хлама): «Я тебе, блин...»
Антипка лыбится. Я — воспринимаю всё это как анекдот. Особенно забавляет Алишерова мнительность. Нет, хоть он и практически коренной питерский интеллигент — а всё равно горячий восточный парень, дитя самумов и саксаулов.
Строго (до комического) выговариваю Антипке:
«Но ты в любом случае не должен дразнить барышню рыжей только потому, что она рыжая. Стебаться над барышнями — это вообще путь греха, запомни, мой мальчик!»
Антипка сияет так, что затмевает тусклую лампочку в потолке:
«Да, конечно. Вот ты, Тём, — совсем не стебался над своей англичаночкой, когда... ну, до(!), в смысле».
ЧЕГО?
Нет, я-то, в отличие от Алишера, не мнительный и не горячий юговосточный парень, а очень холодный нордический, поэтому очень холодно, буквально вбивая по сосульке в Антипкину головёнку каждым словом, говорю:
«Вот то, что сейчас было — оно мне даже не послышалось. Оно даже не прозвучало. Потому что не могло прозвучать».
Антипка потешно встряхивает головой, озирается:
«Ты о чём, сейчас, Тём? Ты, по ходу, с какими-то голосами в голове разговариваешь!»
Я же говорил, что он забавный? И смышлёный. Но всё равно «наседаю»:
«И вот если мне ещё раз хоть единый такой голосок послышится — я тебя, конечно, бить не буду. Я тебе ремня всыплю».
Алишер (теперь он(!) посмеивается над чужим анекдотом), изрекает: «А вообще, и стоило бы!»
Антипка поворачивается к нам арьергардом, немного нагибается, похлопывает себя ладонями по карманам джинсов: «Ой, да пожалуйста!»
Нравоучаю: «Друг мой, ты легкомысленно подходишь к вопросу. Ведь если что — я же это сделаю. Мы же мафия, если ты не в курсе. И мы это с тобой сделаем прямо при твоей подружке. Вот позовём сюда Киру — и так тебя отлупим, что будешь плакать, просить прощения и кричать, что никогда больше не подколешь, не подкатишь, не пристебёшь».
Антипка, повернувшись, заметно (даже в тусклом освещении) краснеет, и изрекает теперь уже серьёзно: «А вот это — хрен я... такое кричать буду! А вообще...»
Он, кажется, осенён идеей.
***
На следующей переменке мы действительно пригласили в подвал Киру и сказали ей: «Вот этот охламон сейчас понесёт суровую кару за то, что осмелился дерзить принцессе крови».
Кира: «Эээ, какой крови?»
Я: «Королевской, я так полагаю. В профиль — ты очень похожа на Елизавету Великую Британскую, какой я знал её в юные лета».
Антипке: «А ты, смерд и илот, сейчас получишь столько, сколько понадобится, чтобы ты покаялся. Сопротивление бессмысленно!»
Антипка и не сопротивляется, ложится животом на парту. Мы с Алишером принимаемся стегать его вдвое сложенными ремнями. Кира в некотором ахуе — и пока молчит. Благо, Антипка сам говорит, подшучивает между смачными шлепками ремня. Ибо смачные-то они смачные — но это ж не больно совсем, через джинсы-то. Это, скорее, утомительно своею монотонностью — и первым утомляется Антипка.
Изрекает: «Да, вот насчёт покаяния... Нет, эту рыжую — я стебал и буду стебать. Но сейчас мне подумалось, что на самом деле ведь все неправы насчёт Тёмы и Елены Александровны. Ну, на самом деле можно же спать, как Тристан и Изольда, разгородившись мечом. Я думаю даже, мячом от большого тенниса...»
Что ж — он хотел меня раззадорить, и ему это удалось. Перевернув ремень, я хлестнул теперь уже пряжкой. Алишер, подумав, сделал то же самое. И это, конечно, уже другие были ощущения: Антипка заметно передёрнулся и прикусил губу, чтобы не вскрикнуть, зашипел через уголок рта.
Мы с Алишером врезали ему по паре раз, когда Кира наконец сорвалась с места, бросилась к страдальцу, оттолкнула брата, а потом и меня. «Вы что творите, фашисты?»
Обняла одноклассничка: «Ты как?»
Шепчет: «Я счастлив умереть в ваших руках, моя королева...»
Говорю Алишеру: «Пойдём отсюда».
Он последовал за мной, но, поднявшись на цокольный этаж, поинтересовался: «Тём, вот это что мы сейчас сделали? Помогли преодолеть последний рубеж, типа того?»
Пожимаю плечами: «Ну, по крайней мере, он доказал, что готов страдать во имя любви. Ты же это хотел узнать, чего у него в голове, а не править ход светил пальцем в небе?»
«Но они же дети!»
«Уй, ладно, дети нынче грамотные! А если сомневаешься — ну, объяснишь сестре, как вот себя беречь. А я могу с этим балбесом поговорить».
Хотелось бы сказать, что с тех пор Антипка с Кирой жили долго и счастливо вместе, и пока ещё не умерли, но правда лишь в том, что они действительно живы-здоровы.
Но их школьный роман, столь трогательный, длился всего до конца школы, а потом как-то просто и без скандалов сошёл на нет, когда разбежались по разным вузам. Насколько Алишер рассказывал. С другой стороны, и каких-то тяжких последствий, столь пугавших заботливого старшего братца — там не было.
Ну и вот это — да, был случай в школе, где, можно сказать, я дал волю своему садизму и участвовал в групповом избиении заведомо слабейшего. И на то были причины. Главная из которых — он сам этого хотел, рассматривал как тактический приём для прорыва на амурном фронте.
А просто вывезти в лес какого-то бедолагу и там отпинать — ну вот что бы ни думать о моём облико морале, но как полагаете, это в принципе могло быть интересно парню, который хорошо знает два иностранных языка, ездит на мотоцикле Ява и на папиной Волге, собирается поступить на филфак МГУ и гордится тем, что даёт укорот гопне (но — в уличных драках по их инициативе)?
Потом, конечно, мне доводилось и вывозить людей в лес для беседы, иной раз. Очень непонятливых и не очень приятных людей, которые считали, что создавать окружающим проблемы, разводить и кидать их, грозить и пакостить, — это высший пилотаж в жизненном полёте.
И это я делал, такие рандеву в укромных местах — во имя гуманизма, в общем-то. Чтобы не приходилось, в качестве альтернативы, подкладывать их голову в денник к призовому жеребцу и пугать его до заикания во ржании (или как там было в классике?)
Ну и это — по работе. А вот что в школе было подобного — тут припомнил. А так, вообще-то, я и мелкому какому-то шкету мог подзатыльник отвесить — лишь при уверенности, что он не обидится. Что это не будет для него моральной травмой. Ибо — нахера травмировать чела, хоть бы и задрота, хоть бы и мелкого, когда он тебе ничего плохого особо не сделал?
Тут, конечно, кто-то спросит: «А вот крылышки не режутся?»
Нет.
Поэтому в другой раз — расскажу, какая у нас была школьная мафия, где я, в общем-то, выступал в амплуа Профессора Мориарти (потому что я был единственный, кто мог претендовать на знание борьбы боритсу; в смысле, я был единственный среди наших, кто знал и в двенадцать лет, что это выдумка Конан-Дойля, а значит - любые приёмы вали туда и, типа, "боритсу") :-)